* * *
Возможно, жена уйдет от меня. Ничего, две недели побуду мрачным — и все пройдет. И то максимум. Две недели — много. Зачем так долго. Тупиков не бывает.
* * *
Уважение — земная институция, включенная в право, медицину и т. п. Огорчительно похожее удивление посетило меня, когда я прочитала историю мировоззрения. Попалось учебное пособие, выдвинутое на конкурс «Университетская книга», где я была экспертом в жюри, а стоял раскаленный август 2010 с его сорока тремя градусами Цельсия ночью, а у меня не было кондиционера, но я писала учебник. Я взяла пособие по мировоззрению к себе домой, в теплую постель. То ж и сейчас: август, жара, но поменьше, а мне суют серендипитичное уважение. Впрочем, не скажи мне св. Иона уважать мужа, мне еще долго не пришло бы в голову, хотя разница красноречива: любовь — дар ощутимый, теплый, крылатый, окрыляющий, действительно долготерпит и не преходит; уважение — рациональная процедура, требующая усилий, воображения, логики. Может быть, св. Иона взывал к моему сознанию? Предлагал найти пазы — где встать? Бежать стремглав никто не предлагал. Кто-то шепнул — пусть он побегает, но в подобной рекомендации не пахнет уважением к личности. Значит, св. Иона призвал меня к хитроумию, к западному взгляду, где свободная личность и ее мраморные права? Быть не может. Или у него с философским образованием порядок. Или он заранее знал все, что я тут понацарапаю. Возможно, св. Иона увидел бесполую душу больную и посоветовал мне назначить ей женскость.
А с юмором они, печорские святые.
Часть вторая
А я хотел, как чудного мгновенья,
Как жаждущий воды, — прикосновенья!
Ходили женщины, прохладные глотки.
Причем тут слово черное: «измена»?
В любой жила прекрасная Елена,
И были для свиданий уголки.
И начинался лагерный роман,
Такой мужской, естественный обман,
Где все — природа,
Ни добра, ни зла…
Юрий Айхенвальд. «Поэма о моей любви»
…Сладкий запах ключа слышит только бездомный. Сегодня на острове гром и гроза. Ветер воет, стучит по крышам. По улице медленно проехала машина с объявлением: шторм. В атриуме шум — летит кадка с фикусом, самым крупным из собрания. Высунулась я поднять и поставить, но ветер задул меня в дом. Разбились горшки, поломан фикус.
Голос:
— У некоторых поэтов сызмальства, как поганки, растут ирония, спесь и пренебрежение к женщине. Цветут в любовной прозе, особенно в устной прозе застолья. После загса прорываются мухоморы подтрунивания над милой хозяйственностью жен: они-де вьют и хлопочут, ха-ха, ничего не видят в космосе, коему мы служим по роду занятий, призванию и прочая. Гадкие конвенциональные конструкции, высаженные в русскую литературу после Пушкина — который нисколько не виноват в чужом дурновкусии, — в ХХ веке закрепили Анна Андреевна и Марина Ивановна, обе люто ревновавшие к Наталье Николаевна, отчего женка и ангел покрылась — посмертно — фарфоровой глазурью, а ведь она была умна и начитанна, писала стихи, лучше всех в Петербурге играла в шахматы…
Хорош, правда? Он рассказывал о женщинах, которых не так поняли, с небывалым пониманием сути, а суть выводил из ярости Павла, коего даже не выговаривал как апостола, а так и держал за Савла.
Поговорить об изменах живых, биографических, однако, не удавалось. При полном понимании всего на свете от Эдема до Пресни нащупать близкородственность меж видами мужчина и женщина у него не получалось. Из пазов стремительно вылетали штыри, дверь настежь, и ветер полового шовинизма сметал златопыльные следы рассудка. Я рвалась поведать ему об энергиях, о круговороте, о минусах и плюсах во внутренних органах, ведь я знаю, но тут или телефон, или письмо развлекали его решительно, отрывая от меня, и так всегда. Я пыталась. Кровь сочилась. Острова все поднимались из глубин океана и застывали пупырышками на мировых картах, а до выпуска сильного искусственного интеллекта — artificial intelligence — оставалось лет десять-пятнадцать, и будет поздно, все перевернется, но никто не верит мне. В целом беспокоиться про ИИ уже поздно в том роскошном смысле, что сильный ИИ (никакой лирики: это термин) анонсирован, однако никто не знает, какую версию морали ему внедрить, а без решения моральных задач сильняк немедленно начнет убивать. Сильняк — мой авторский неологизм. Пример как испортить электронную кровь сильному искусственному интеллекту: если у тебя гарем ввиду религии, то все участники довольны. Но если ты переехал в страну, где одна жена прилепилась к одному мужу и они стали единой плотью, встанет вопрос: кого сбросить с корабля современности первым. ИИ не сможет оставить всех, поскольку Икс может неодобрительно, с автоматом в руках высказаться по поводу непривычного или невозможного его уму формата полового поведения Игрека, вследствие чего братья по разуму начнут, как водится, войну, но уж теперь ИИ выйдет останавливать в свете своих представлений о конфликте. А роботы почему-то получаются расистами, об этом, знаете ли, не без тревоги говорят исследователи.
Я пыталась рассказать ему свою историю. Не рассказала. Но мою историю полезно дарить человечеству, тут истинные выгоды для здоровья, и пока у нас у всех есть десять-пятнадцать лет, мы еще можем побарахтаться. Когда придет бессмертный диктатор ИИ, вы уже не успеете провести аналогию со мной и Жюль Верном, предсказавшим полеты на Луну: литературоведческая аналитика уйдет в цифру под ручку с маркетологом. А ведь это самый важный вопрос для ИИ: кто прав? Если не рассказать ему, кто прав, он уничтожит обоих. Недавно я консультировалась у специалиста по искусственному интеллекту в свете этических программ, предлагаемых его фирме на выбор. Собственно, этот разговор, апокалиптичный по содержанию, можно передать бабуинодоступными междометиями, матом или стенограммой, но чтение стенограммы вызовет междометия у читателя. Поговорили мы о любви. Тут грядут самые крупные перемены, поскольку ИИ не сможет учитывать оттенки за неисчислимостью оных. Я ушла из кафе в состоянии невесомости, поскольку… знаете, ветерану войны невыносима мысль, что зря погибли его друзья и сам он выбит навек, и что цель была недостижима, и всех эффектов его героизма — зависимость адреналиновая, посттравматический синдром. С войны, включая любовную, не возвращаются. ИИ поймет это быстрее, чем Гомер: головная фирма на днях научила его распознавать шепот.
Тут мой любимый обозвал меня училкой и стал писать ласковые письма чужой бабе.
* * *
Все женщины нашей семьи погибли от измены мужей. Не могли вынести. Кто-то умер, кто-то навсегда покончил с попытками, но никто не вывернулся из-под летящего в голову лирического кирпича. Помните, в начале девяностых, когда свободу слова объявили, а пользоваться никто еще не умел, поползли рептилии — глянцевые мыслеформы: мужчине можно, мужчина склонен к полигамии, а настоящая женщина всегда готова к сексу, 247. Мы знаем: когда на дворе большая революция, всегда снимают трусы. Даже если землю сулят крестьянам, а фабрики рабочим. Басня о земной справедливости стремительно запускает блуд как вселенское домино. Изучив вопрос, я больше не верю, даже когда на дворе вроде тихо: приглядываюсь к моде, подписалась на трендбуки. Так-то да: глянь за витринные стекла столицы — поймешь: в мире много мыла. Но у меня дар, страшно неудобный: вижу все тела человека. Ту часть существа, где нет выбора и не может быть ничего лишнего. Смотришь порой, как тело — видимое, обуваемое, одеваемое — одно захватило власть и пишет заметки в желтую газетку. Другие тела — невидимые, цветные, шелковые, небесные — худеют, усыхают, отваливаются, а ведь там иерархия. О, не судите меня; конечно: астральная брезгливость недемократична. Разумеется. Но прикосновение идет по всем
